(no subject)

люди изнашиваются быстрей, чем вещи,‒
пьер улыбнулся, снимая пальто в прихожей,‒
тени ещё густы, но не столь зловещи,
скоро весна, я чувствую это кожей,

есть алфавит и музыка по соседству,
чтоб у кого-то выпорхнуло случайно
то, что, перелетая от сердца к сердцу,
дыры латает мира, как тайну тайна,

хлеб, и вино, и сыр, и тепло живое
здесь, а со мною виолончель и флейта,
звуки искрятся, что угольки в жаровне,
пахнет весной, и моцарт уместней фрейда,

горько смотреть, как топорщится смерть на каждом,
хочется приструнить её, напугать, одёрнуть,
только протянешь руку ‒ зайдёшься кашлем,
словно глотнул не воздух морской, а дёготь,

что же, оставим в скобках её, покуда
небо ломоть луны в океан макает,
время сгущается, как в сердцевине чуда,
волны шумят, и флейта не умолкает.


/Из цикла "Сhemin des Amoureux"\

(no subject)

изумрудное море не знает о том,
кто вдоль берега бродит,
говорящий планктон, человек ли, фантом,
что в нём зреет и бродит,

что молчит и растёт на воздушных дрожжах
предвечернего света,
в наклоненьях каких и каких падежах,
для какого фацета,

он пустынный прохожий при взгляде извне,
в городском непросторе,
но у ног его блещет, как в сбывшемся сне,
изумлённое море.

(no subject)

и когда от неё отдалится плоть,
и она воспарит, легка,
и вернётся персти земной щепоть
в пеленальные облака,

и когда безмысленной шелухой
в тишину опадут слова
и прозреет музыкой слух глухой ‒
той, что ныне слышна едва,

и когда невидимый вспыхнет луч
в бестелесной твоей тюрьме,
ко всему на свете найдется ключ
и второй ‒ ко всему во тьме,

но река последняя глубока,
и вокруг неё на века
только эти белые облака,
эти белые облака.

(no subject)

оленёнок мой миленький маленький
c неоплаканной лакомой веточкой
над лесной узловатой грамматикой
угловатой приземистой весточкой

под последними звёздными каплями
алфавитом ночным не насытившись
изумлёнными влажными карими
опрокинешь изношенный синтаксис

чтоб налившись весёлыми силами
из-под гибельной зимней окалины
иртышами нездешними синими
задышали на небе прогалины

и намёком на необычайное
всем дарителям и вдохновителям
как завещанное обещание
навсегда растворишься в творительном.

***


однажды утешное нас развернёт,
сорвав потайные засовы,
мостов будет семь и двенадцать ворот,
но буквы и числа ‒ условны,

когда мы пройдём через эти мосты
и эти минуем ворота,
движенья и выдохи станут чисты,
телесного сгинет хвороба,

и свет разольётся по всем письменам,
заставив подумать о чуде,
и новые смыслы откроются нам,
и тварного больше не будет,

и ангел, уснувший на склоне холма,
очнётся и двинется дальше,
и трёх измерений сомкнётся тюрьма,
но мы не почувствуем фальши,

и зелень, и солнечный луч над столом,
и времени грубая сила,
и тихо синичка поёт за окном,
что всё, чего не было ‒ было.

(no subject)

***

от земных печалей твоих и пагуб,
для небесных радостей и отрад ‒
лировидный дуб, крупноплодный падуб,
синевой лучащийся вертоград,

как ждала, лелеяла, вышивала,
то сестрой была тебе, то женой,
кучевых и перистых покрывало
в тишине проточной сторожевой,

как любила, мучила, ревновала,
обрывала и обнимала как
на краю небесного сеновала,
в закоулках млечных и тайниках,

не жалей, что большего не случилось,
оттого что немощен был и слаб,
ведь не малость рядом с тобой, а милость ‒
серебристый клён, сердцелистный граб.

(no subject)

всю ночь лил дождь, и карие глаза
побронзовели от небесной влаги,
впитав до дна зелёные овраги,
вобрав дотла окрестные леса,

гроза резвилась, тёплая слеза,
скатившись, остывала на бумаге,
а утром разом все волхвы и маги
вмешались, и такая бирюза

наполнила воздушные баклаги,
как будто это млечная лоза
себя сполна им отдала во благе,

а ты спала, и щурилась роса
на склонах, словно там кутили скряги,
и мир не чудом был, а тем, что за...